Оксюморон
Мені з жінкою - не возиться.
А тютюн та люлька
Козаку в дорозі
Знадобиться.
В конце останусь только с этой трубкой
и раком легких. Или там чего.
Ну, рак, положим, никому не видно.
А трубку – трубку да.
Такой приятный,
сидит, почти не толстый,
за столом,
по коему разложены бумаги –
там томик на шумерском языке,
тут сувениры с Ближнего Востока –
с бородкой, и, пожалуй, с сединой,
на вас глядит с известного портрета
и, улыбаясь, как бы с хитрецой,
рукою правой в светлых волосках
привычно держит трубку
в уголке
не слишком чувственных, полубескровных губ.
Я думаю, что лучше чёрно-белый.
Профессор Толкиен, писатель Конан-Дойль
и журналист Юрий Иосич Визбор.
И ни один,
пусть даже самый юный,
влюбившийся без толку, без причин
в те детские, непрожитые строки,
в те две строки, которые потом
ещё мне будут стоить десять тысяч
в аду на сковородке лишних лет –
ни даже он,
ни собственные дети,
мечтавшиеся страстно,
ни она,
чьё имя расшифруют диссертанты,
собрав по букве от начала строк,
ни та, другая,
названная прямо,
(о, ненависть, прямая, как лучи
давным-давно взорвавшегося солнца,
о ненависть! – Она сильней любви,
она – опора, стержень, хлеб душевный,
и жизнь сама с дистанции сойдёт,
вогда пойдут вперегонки тягаться!),
конечно нет – куда ж ей, той другой,
ну разве третья, но о ней – ни звука,
поскольку здесь таится корень зла,
предательство, доведшее до ада...
Никто, никто не сможет угадать,
что в лучиках скептических морщинок,
за умудрённым взглядом знатока,
ценителя табачных разносортиц
всю жизнь сидел занозою вопрос:
зачем?
Зачем все эти имена,
любимыми казавшиеся лица...
Неужто я родился для того,
и разве может быть, что для того
гулял за домом в зарослях сирени,
и пробки выковыривал из снега,
слежавшегося плотно к февралю,
(а пробки не простые – высота
должна быть больше, чем размер кружка,
который остается на ладони,
когда её придавишь посильней);
и для того под окнами крыжовник,
который завязаться чуть успел,
с товарищами смачно обдирая,
не опасался, что сосед сердитый
нас обольет холодною водой;
и неужели, не могу поверить,
я для того стоял на всех ветрах
меж двух долин, куда пришел мужчиной,
за сутки до того быв сопляком,
рыдая, в мокрой обуви, пытаясь
потребовать, чтоб отвели домой,
а вот смотри ж – и ноги в кровь растёрты,
а я стою,
стою и улыбаюсь,
стою такой счастливый, будто там,
за перевалом – в самом деле счастье,
как будто там
я заслужу любовь
и стану твёрдым, светлым, настоящим...
Ну вы, вот вы, скажите, как же так?
Неужто может быть, что в самом деле
я для того отца похоронил,
и целовал его холодный шрам,
поскольку он побрился неудачно
в то утро, на работу второпях
напрасно собираясь – не доехал,
и для того
вот этими руками
родившегося сына принимал
у сумасшедшей йоги-повитухи,
и для того смотрел, как головёнка,
порвав жестоко девственную плоть,
вначале ещё сложенная вдвое,
становится округлой и живой,
и с бульканьем дыхание находит...
И для того глядел во все глаза,
на век вперёд надеясь наглядеться
на чудо, недоступное касанью,
когда жара сдвигала простыню
с безумного, измученного тела...
Скажите –
неужели для того
я прожил жизнь,
хорошую и злую,
чтоб оказаться в полной пустоте?