* * *
Когда я вошёл -
он уже "не вязал"
и меня не заметил.
Но я-то заметил,
как эти стальные
глаза опустели.
Потом он уснул
у меня на коленях.
А утром с похмелья
он мне объяснял, как
он ценит меня, но
не хочет постели.
...На Павловом Поле,
напротив Довженко,
точнее не помню,
по пятиэтажным
рябиновым дворикам
велосипеды
гоняя соседские,
мускулы ныли.
И волосы пели,
- и волосы пахли
кострами и ветром
на Павловом Поле.
Не помню точнее,
но здесь его мама
живет в коммуналке,
где от комнатушки
до ванной идти
мимо бабкиных комнат,
где в первую девку -
ещё не жену -
с головой окунался
(теперь он, наверное,
сделает вид,
что об этом не помнит).
А я этой девке
в то самое время
писал мадригалы!
Как я ревновал!
А она говорила:
любовь - это пляска.
О, сколько же лет я
смотрел, как бесились
они и ругались!
И сколько же тёмных
веков я в него
потихоньку влюблялся...
А он танцевал.
И коньки свои стачивал
чуть не в подошвы,
и падал. И бился
об лёд, и до слёз
напивался со мною.
Потом засыпал.
И тогда неумело,
потешно и пошло
я клянчил любви.
Но "любить" - это не
"заниматься любовью".
И я не умею
ему объяснить,
да и он не поверит, -
а я всего-навсего
просто хочу его
сделать счастливым.
Он ищет не там.
Но свобода рябины,
и дыма, и ветра -
наверное, всё это
с ним воедино
зачато и слито.
Теперь он и дочку-то
видит свою
раз в неделю, не чаще,
и рядом со мною
живёт, не на Павловом
Поле - под боком.
Теперь он свободен.
Но я не пойду к нему,
даже из окон
увидевши свет
и глотая всем горлом
трагедию счастья.